Первое, о чем я хочу написать - это о том, как Фрумкина пишет об отъезжавших в 70-ые - начале 80 ых годов. Возможно, я пристрастна и однобока, но мне кажется, что сейчас обычно, когда рассказывают об этом времени и об этих людях, рассказывают как-то "героически", с романтической даже составляющей. Я уже не помню, где я читала (старческая забывчивость:)), но помню какой-то восторженный рассказ американского происхождения о людях, которые помогали людям, которым было отказано в выезде из Советского Союза, все же выезжать.
У меня про этот период гораздо более сложные и неоднозначные воспоминания. Меня удивило, когда я один раз разговаривала в Америке с женщиной - моей практически ровесницей, которая уехала в те времена школьницей, удивило, что она совершенно не понимала, почему тогда многие знакомые переставали общаться, что она не понимала, на какие риски шла директор ее школы, оставляя ее учиться... У Фрумкиной я впервые прочитала про это время так, как я его помню. Не буду говорить, что "правду", потому что правда у каждого своя, но то как она пишет про цепочки событий, про падающие домино, про то, какими неочевдными путями отъезд одних мог срикошетить на других, и близких, и совсем нет - это именно то, что я помню. И помню, насколько не всегда поддерживающим было отношение остающихся к отъезжающим.
Мне кажется, что эта тема как-то связана и со следующей волной отъезжавших, тех, кто уезжал передо мной, вместе со мной, и после меня. И, соответственно, связана с последней главой.
Знаете, мне уже такое количество народу, включая Андрея Илларионова, успело объяснить, что никакого голода не было, что это все сказки и преувеличения, или сами-виноваты, что мне иногда начинает казаться... что показалось-таки:). Поэтому для меня было очень важно то, что Фрумкина описывает ту же атмосферу "послевоенного голода", которую помню я. Помню эту унизительную бедность научно-исследовательских учреждений, дошедшую до той стадии, когда она оказывает влияние на мораль... ее описание Сочельника 1991 года, и того, что тогда дарили друг другу - это то, что помню я, и иногда мне кажется, что больше не помнит никто. И, кстати, меня часто спрашивают, почему я отмечаю Рождество, а не Новый год, и мне кажется, что тогда, когда "стало можно", так делали многие. Но почему-то никто не помнит :)
Несмотря на все это, я не помню идеи "уезжать, потому что тут не выжить". Свои собственные ощущения - было жутко интересно быть "внутри происходившего". Да, у меня были те же впечатления, которые описывает Фрумкина - что уезжали "почти все", но панического настроения не помню. Морально-психологически это были совсем другие ощущения, чем в 70-ые годы. Никто больше не готовился к отъезду в тайне. Никто никого не подставлял... было ощущение приключения, боевика...
И еще одно ощущение - оно очень важное, но я никак не могу найти правильных слов, чтобы его описать. Дело в том, что при всех упавших железных занавесах и разрушенных берлинских стенах, при всей свободе и гласности мы по-прежнему очень мало знали о том, что происходит в мире. Мы не умели правильно "перерабатывать" информацию, которая стала поступать широким потоком. Мы имели очень смутное представление - понимание и о том, в чем состоит научная, академическая жизнь в других странах, что волнует людей, и, конечно, не понимали множества бытовых подробностей (тут вот опять не знаю, как подчеркнуть, что не "не знали", а именно "не понимали"). Когда Фрумкина приводит почти полностью свои письма 91-92 годов другу, уехавшему в Америку, по ее реакциям можно восстановить и то, что он ей писал, и то, что она не могла то, что он писал, "интерпретировать"...
... и еще я хочу сказать, что несмотря и вопреки, я все же думаю о том времени, как об очень оптимистичном, светлом...
